Произошла чистая случайность: недавно, удаляя файлы со своего старого компьютера перед тем, как сдать его в утиль, я наткнулся на совершенно забытый рассказ, написанный мною много лет назад по заказу одного глянцевого эротического журнала.
Строго говоря, если бы издание было другого характера, скажем, военно-исторического или радикально-патриотического толка, то я бы, конечно, отказался сразу и не думая. Пусть туда пишут другие люди, имеющие склонность к такому делу. Их, кстати, в наши дни гораздо больше, чем остальных, вроде меня – тех, кого война и всё с нею связанное интересует исключительно в культурологическом плане. С позиций постмодернизма, что я всегда подчеркиваю особо. Короче, я согласился, а буквально на следующий день укатил в командировку на Крайний север, где писал эту вещь в ночные смены на буровой установке, простаивавшей по погодным условиям, под дикий вой ветра с Баренцева моря. Когда же я вернулся в Москву, то журнала больше не было. Он закрылся. Обычная, в общем, история. Так или иначе, друзья, я решил – ради разнообразия — поместить этот рассказ на сайте, почитайте, может кому-то понравится, а может, и нет. Пишите, делитесь впечатлениями, вспоминайте собственные истории. Очевидно, вместе с тем, что все, что Вы прочтете, представляет собой не более чем художественный вымысел, притом, что отдельные эпизоды были взяты из реальной жизни.
Странники в ночи
Если раны от осколков в спине продолжают болеть, а башка раскалывается после вчерашнего, то из дома лучше вообще никуда не выходить. Но и не выходить нельзя, потому что просто так похмелиться тебе никто не принесёт. Даже за деньги. Эта Африка, сеньоры. Андрей вышел из военной миссии на площадь Антонио Баррозу и пошёл вниз — туда, где работала в этот час нелегальная частная забегаловка. Хотя Луанду он знал плохо, бывая здесь только во время перелётов, когда их провозили на автобусах из аэропорта в миссию и обратно. Но в этом была тайна. А тайна – вот что главное. Тайна – это то, что завораживает. В Луанде было полно тайн. Главная из них заключалась в том, что город, несмотря ни на что продолжал жить: гудел портом, скрежетал железнодорожным вокзалом, скрипел старыми грузовиками на дорогах и в пакгаузах, отплясывал, наконец, подпольными дискотеками с борделями, куда вход бабам в нижнем белье был категорически запрещён. А уж, если существует бордель, — Соловьёв это знал твёрдо, — то долголетие обеспечено. С другой стороны, следуя теории полураспада, Луанда давно должна была сгинуть и превратиться в руины, каких в современной Анголе было много, однако город жил, продолжая оставаться оплотом коммунистической угрозы и трансафриканского блядства. Совсем особый разряд тайн происходил вечером, когда там и здесь вспыхивали призрачные, ещё с прежних времён рекламы, и город, вернее не сам город, а его недостроенный остов – скелеты небоскрёбов, ёмкости бензоколонок с названиями западных нефтяных компаний, фасады бывших универмагов вырастали, словно из-под земли, и создавалось почти метафизическое ощущение застывшей ночной жизни – той, что никуда не ушла, а лишь остановилась на мгновение. Вот тут-то и приходило самое время напиться, чтобы, развалившись на скамейке где-нибудь на набережной любоваться тем, как прожигают чёрный глянец бухты золотые иглы прибрежных фонарей. Но он нигде не развалился, а продолжал шагать, превозмогая боль в спине и заворачивая всё ближе к центру, где начинали тесниться лакированные корпуса дорогих машин и где виски в этот час отпускали самые красивые бабёнки цвета кофе с молоком. Таким образом, он очутился на улице Соуза Котиню, в самой фешенебельной части старой Луанды, а, очутившись, столкнулся нос к носу с Глорией Самюэль, девушкой с извилистой судьбой, где странным образом переплелись репрессированный муж, активная идеологическая работа и нерастраченная гипертрофированная страсть. Тоже загадка, между прочим. Что интересно, Глория ничуть этой встрече не удивилась, словно не прошло более полугода, с тех пор как они виделись последний раз в другом городе и при иных обстоятельствах, и будто сейчас они сидели в баре за одной стойкой. Было в этой встрече что-то зловещее, — успел подумать он, — некое предначертание. Ведь народу на этой самой улице в дни путча поубивали тысячи. А потом стали убивать те, кто вернулся из тюрем, разряжая магазины в тех, кто занял их дома. Просто так, в целях решения квартирного вопроса.
— Чего стоишь как истукан, — сказала Глория, закрывая багажник лимонного Ситроена и вручая ему сумку с покупками, – проходи в дом.
Они остановились у входа в двухэтажный особняк со стеклянной террасой и зелёной лужайкой за забором.
В отличие от остальных, большей частью случайных чёрных подружек Соловьёва, Глория была умна и говорлива. Кроме того, она была старше его лет на пять и успела закончить столичный университет почти в самый канун независимости. Там она встретила своего будущего мужа, Тореса Самюэля, водившего шашни с коллегами из молодёжного крыла МПЛА ещё на втором курсе. Печатал запрещённую литературу в подпольной типографии, скрывался, потом был зачинщиком пикетирования университета и после разгона студентов морскими пехотинцами месяц провёл в тюрьме. Тогда он, как и многие, думал, что это была последняя тюрьма в его жизни, но немного просчитался.
— Вообще-то, не он один. Все тогда чуток просчитались, — сказала Глория, – вынимая пакеты с моллюсками из сумки. Прозрение пришло с первыми отрядами повстанцев с севера. У меня, помню, тогда подругу изнасиловали среди бела дня прямо на улице. Ещё девушкой была, даже пальцем не позволяла своему жениху ТАМ у себя трогать, когда он её раздевал. Хотя свобода нравов среди студентов была прямо-таки вопиющей. Налить вина, Андре? Не правда ли, этот сорт возбуждает? — Она выглядела великолепно. Бордовое платье с низким вырезом, все прелести напоказ. Гвоздичный запах дыхания, когда наклонялась что-то спросить. — А эти с татуировками на рожах её во все места, представляешь? Я ей после так и сказала: лучше было, Линда, отдаваться по любви ещё до начала революции, а сейчас не знаешь, что тебя ждёт, когда выходишь в магазин за мылом. Мыло-то она как раз купить успела, но лучше бы не покупала, потому что они потом этим самым мылом ей… Ах, не хочу, Андре, рассказывать — это страшно. Но бывает и приятно — это, когда страсть и с любимым человеком, например. Я любила Тореса. Любила безумно, ещё до того, как он стал революционером. Но, зачем скрывать, у меня были и другие мужчины… и среди них белые, разумеется. Помню, был такой Джесси на огромном мотоцикле, и мы вместе гоняли на косу, на Мусул, я только окончила лицей Паулу Диаш Новайш. Он соблазнил меня, негодяй, на пляже. Ах, Андре, что это были за времена! Мы словно летели на этом ревущем чудовище с блестящими боками и серебряными спицами, мокрый ветер в лицо, я прижималась вот этой частью тела, посмотри, к его сильной спине, а подо мной было широкое кожаное сиденье, и там какая-то пластмассовая часть упиралась мне прямо, ну ты понимаешь, куда, я тебе сегодня, наверное, покажу. В лицее у меня была лучшая подруга, Изабелла Фортуна, прекрасная светленькая девочка, у неё была врожденная утончённость, такая томная hanter, сейчас где-то на Юге, говорят замужем, она была старше меня и в некоторых женских вопросах хорошо разбиралась, я ей однажды показала в раздевалке, мне самой было страшно, как он вырос, чуть не в пол — мизинца, так не бывает. А она, увидев, расхохоталась, сказала – макроклиторис, ничего страшного, у чёрных и не такое отрастает. Но Торесу я какое-то время была верна, хотя он, не Торес, конечно, продолжал расти…
Соловьёву становилось немного не по себе — что же это такое, Господи, твоя воля, будет-то…, да и спина не ко времени побаливает.
-…..Потому что революции я было обязана очень многим. Папа до дома в тот страшный день так доехать и не успел. Машину расстреляли из пулемёта где-то возле ботанического сада. Просто жарил на джипе через всю Луанду какой-то совсем ошалевший матумба, орал угрозы и палил во все стороны из пулемёта. А мы накануне думали, что наступил мир. Это здесь, уже в партийной школе я прочитала, кажется, у Ленина, что революцию нельзя делать в белых перчатках, а тогда, идиотка, ещё не знала. Это правда, meu amor?
Глаза вот такие, наклонилась вперед.
— Правда, что? — не уловил Андрей, — и главное, не ясно, чем ты, всё же, обязана революции, если папу убили, мужа тоже, а подружку всю мылом отделали?
— Я же сказала, что всем, — удивилась Глория, — вот этим домом, обстановкой всей, в частности.
Он оглядел красные блестящие квадраты паркета, резную, с золотой инкрустацией старорежимную мебель, которую, судя по всему, изготовляли на заказ в местной, сейчас грободелательной, фабрике, дорогую аппаратуру, шёлк на тонированных стёклах прихожей, длинный, спускавшийся вниз по лестнице из спальни ковёр и согласился, — видимо, ты права.
— И не только этим, meu amor. У меня был бурный партийный рост. Если бы Торесу дали окончить высшую школу, мы бы жили за границей, как все его немногие друзья, оставшиеся в живых. Но я всё же не теряю надежды — у меня остались хорошие связи при дворе президента Сантуша. Жозе — это наш человек, он сейчас собирает вокруг себя перспективную молодёжь, ему давно осточертели эти несгибаемые борцы, особенно после того, как старый перец Кунди Пайама настоял на его разводе с русской красавицей, с этой лавли Тани, — она так и сыпала иностранными словечками, оставшимися в её лексиконе ещё с университетских времен, особый знак принадлежности к Elite, Creme de la creme, уже не отнимешь, насколько въелось, кой чёрт занёс её на эти галеры, — размышлял Андрей, добрея от португальского хереса, — но если разобраться, что же — не так уж плохо, пахнет жасмином и акациями, тихо, очень тихо вокруг, и этот шёлк на окнах… — Конечно она не такая дура, чтобы принимать ангольское гражданство, — продолжала Глория, видимо, о русской жене Сантуша, — у неё, сорри, высшее техническое образование, инженер-нефтяник, будет ездить на своём мерседесе отмечаться в министерстве энергетики за, смешно сказать, зарплату в пять тысяч американских долларов, «кооперанте эштранжейру» это сейчас называется, и обделывать свои делишки в наших алмазных провинциях. Видишь, колечко с камешком? Торес подарил на свадьбу.
— Это, meu amor, не камешек, а целый каменюка.
— Торес был мил. Чистая душа, немножко идеалист. Про него говорили, мечтатель… Уже, будучи вторым секретарем обкома на Востоке, приказал повесить семью видного контрабандиста, тот не успел бежать, и у него при обыске нашли крупный алмаз, двадцать карат. Муж отдал его на огранку одному мастеру в Луанде. Тоже потом расстреляли, или сожгли заживо, сейчас не помню. Ужасные, Андре, были времена. Думали, всё прошло, а тут — пур фаворе, — мятеж. Нате. Я-то в Сауримо переждала весь террор, когда казнили путчистов одного за другим, какой-то французский классик писал — когда они переживали, то мы поживали, даже слегка располнела на нервной почве, жрала, как ненормальная, видишь вот здесь складки, да и там тоже, потом посмотришь, не мни платье — это тоже подарок, лучше бы он тогда совсем не приезжал, мой Самюэльчик, мон шери…
— А что примчался?
— Всех вызывали, кто учился за рубежом.
— Ну и дальше?
— Соседи, суки. Они его и спровоцировали. Видишь ли, у меня была короткая, но очень пылкая связь с одним юным переводчиком, тоже из ваших. Он, если курил льямбу, то был просто весь железный. Не весь, естественно, а отдельными частями, компрене ву. Доводил меня этим своим напильником просто до исступления, орала так, что собаки по ночам выли, я уже про соседей не говорю… А почему бы и нет? Тореса не было почти полгода, он тоже не святой, мне рассказывали, а когда он внезапно, без предупреждения вернулся — нашёл время в самый уикэнд, — то они ему, сволочи, и накапали. Муж был горяч, он устроил скандал и поклялся, что убьёт кубинца. Я ему: нонсенс. Тебя будет судить военно-полевой трибунал. В результате погиб муж, а мальчишку я больше не видела. Ты не знаешь, что с ним?
— Уехал, meu amor. Он, видишь ли, съездил одному политоргану в физиономию, — я подозреваю, что именно после того случая, — и вынужден был покинуть страну раньше срока.
— Подлец. Мог бы и попрощаться. Всё же, я овдовела именно из-за него. Но жизнь я всё-таки устроила. Добилась, представь себе, чтобы Самюэльчика моего реабилитировали. Почему ты больше не звонил и куда пропал, мне тебя так не хватало, просто сжигала страсть.
Они поднялись на второй этаж, Глория обняла его ещё сильнее, загорелись глаза, быстро провела ладонью по телу, — ты ещё помнишь, meu amor? Как ты сразу отвердел, не прижимайся так близко, я просто сойду с ума, а мне ещё нужно рассказать тебе уйму интересных вещей и приготовить ужин. Будут тушёные моллюски и овощи с оливковым маслом.
Глория выскользнула у него из рук и направилась в спальню, чтобы переодеться, но не успела закрыть дверь, как пострел Соловьёв прошмыгнул внутрь, и назад они вышли только через час — она, излучая сладкую истому чёрной женщины, он — с приметами утолённого желания на лице.
— С моллюсками уже, наверное, не успею, — сказала она, войдя в кухню и, затягивая красной лентой свою кучерявую шевелюру. — Пожарю бифштексы с луком. Что будешь пить? Есть виски и много вина.
— Лучше виски, а потом много вина.
— И я лучше виски. Включи радио, там сейчас молодёжный канал. Вот эта песня, безумно теперь популярная, хотя и старая, там ещё такие милые слова: give me, give me a locomotion…. Ты, думаю, слышал. Да, всё началось с открытия в нашем городе музея-тепловоза, в котором якобы везли на похороны мёртвого президента Авгостиню Нето. Хотя я точно помню, он прилетел из Москвы на самолёте совершенно мёртвый. Помнишь ещё эту изящную шутку: уехал Нето – приехал Брутто. У русских, вообще, я заметила, очень странные представления о покойниках. Там теперь справляют свадьбы и принимают в пионеры. Короче, стою я, бывший партийный работник, лишённый всех привилегий и милостей, навешиваю пионерские галстуки на малолетних придурков и тут, представь себе, выделяется из массы активистов мой хороший знакомый Бруно Карвалю – бывший товарищ покойного супруга ещё по университету, вместе печатали фальшивые банкноты в подпольной типографии для нужд партии. Потом типографию накрыли, Торес удачно подрезал в Конго, а Бруно просвистел по делу один, как тот тепловоз, дали большой срок. Сделай громче, тоже хорошая вещь, кажется Кэт Стивенс: o-o-o-h, baby its a wild world , — а после независимости он, meu amor, из мест заключения откинулся, стал там законченным уголовником, всё тело в татуировках, я видела, и ещё надписи неприличные в интимных местах, и занялся вплотную партийной работой. В дни путча еле уцелел, говорят его отмазал сам Дино Матросс, вместе, вроде бы, ходили в колледж. В общем, как меня увидел, то сразу налетел, татуировки так и запрыгали по всему телу, ты только не подумай, ради бога, ничего плохого, потому что плохого, мон шери, не было и в помине. Так, мимолётная страсть. А утром говорит: Глория, я вижу, ты вполне созрела для серьёзной работы в комитете партии Луанды. Я ему: не то, чтобы, отвечаю, созрела, а просто перезрела, ну и всё такое, сам понимаешь.
— Не совсем понимаю, meu amor.
— Ну, намекнула, чтобы были нормальные условия жизни для партийного работника моего уровня в столице: дом, машина, продукты из спецмагазина и так далее. И чтобы Тореса реабилитировали, а то как-то неприлично, когда муж, хоть и покойный, но всё равно — враг нации. Или ты считаешь, что прилично?
— Надо думать, что нет.
Она резала мясо, голые плечики поигрывали в такт музыки, под халатиком вздрагивала круглая попка, длинная чёрная нога выбивала такт: love, love me baby…, — подпевала Глория, — Дона Саммер, моя любимая. Послушай, сейчас минут пять кончать будет. Обожаю.
Андрей смотрел на неё, слушал, допивал виски и думал о том, что, вообще-то, такого в жизни не бывает, и что всё, происшедшее с ним за последние полтора года, и главным образом, в последние месяцы — это галлюциноз и химера. Лес, дождь, обстрел, тот скоротечный утренний бой, когда он и опомниться не успел, как подстрелили, госпиталь, запойная миссия, теперь эта внезапная встреча, роскошные интерьеры и сплошной оргазм в FM диапазоне.
— У тебя льямба есть? — спросил Андрей.
— Понравилось? Там на книжной полке в коробке для сигарет, и мне сверни, если не затруднит.
Он набил две закрутки, одну отдал ей, та сделала затяжку, потом приблизила к нему губы и в долгом поцелуе выдохнула дым ему в горло, — так хорошо?
— Так очень хорошо, meu amor. Только боюсь, что ТАК опять до ужина не дотянем.
— Дотянем, meu amor. Минут через десять будет готово.
— Я на балкон выйду, — сказал Андрей, — у тебя здесь, наверное, отличный вид.
— Вид замечательный. Обрати внимание на дом справа. Знаешь, кто там жил раньше?
Справа за невысокой кирпичной стеной был красивый трёхэтажный дом с солярием на крыше, где в шезлонге под торшером сидел толстопузый негр в шортах, читал газету и пил пиво из горлышка.
— Понятия не имею.
— Сам полковник Пинто.
— Кто это?
— Большой был человек. Начальник службы безопасности колонии.
— А сейчас кто?
— Говорят, что крупный военный чин в Намибии.
— Да нет, кто сейчас там живет, спрашиваю?
— Вначале хотели отдать дом старшему советнику министра нефтяной промышленности, не то из Англии, не то из Бразилии, не помню, но в последний момент туда заселился наш человек, начальник отдела ЦК по энергетике.
— Слушай, так ты что, тоже член ЦК?
— Пока нет. Но думаю, что на следующем съезде обязательно выберут.
А в комнатах наших живут комиссары…, — пришла в голову строка из песни.
Он ещё раз жадно втянул дым, запахло влажным лесом, небо над косой словно расступилось, оттуда блеснула яркая синева, и в синеве этой он вдруг увидел тот вертолёт, что уносил его из войны в Лунга Вунге: ровный стук мотора, запах спирта и керосина, мутит, боль в плече, боль от капельницы под локтем, тёмные круги перед глазами, зелёные кроны уносящихся деревьев в иллюминаторе, полузабытье, полусон, странная песня в ушах: одна затяжка – веселее думать, — другая затяжка и поплыла в глазах сладкая поволока. Вот оно, сейчас подойдет, ещё глоток, стало горячо, Глория из кухни: у меня всё готово, meu amor. Закружилась голова, он схватился за перила балкона, пальцы разжались, звон разбиваемого стекла в ушах, удар затылком о твёрдое, всё кажется.
Андрей очнулся в постели, рядом в шелковом халате лежала Глория и гладила его по голове, — бедненький, бедненький мой. Ты так меня напугал, я даже позвонила врачу, но он когда услышал, что случилось, велел положить тебя в кровать и не тревожить. Накурился, да?
— Не знаю. Вдруг всё куда-то пропало.
— Вот этот шрам у тебя над лопаткой, у тебя ведь раньше его не было, я точно помню. Дай поцелую. Устал, сладенький, — губы дотронулись до кожи, кольнул горячий язык, — ты только ничего не делай, а лежи смирно, я всё сама. Скрипнуло дерево, упал полог, с кофейных плеч соскользнул халат, но под ним, оказывается, было ещё прозрачное lingerie кремовых оттенков, всё в тон — мягкое, тонкое, душистое, тёплая грудь коснулась щеки, неужели на этот раз обойдётся без воплей? Конечно, не обошлось. Уже под утро, когда он окончательно ожил и принял душ, она сказала, что теперь, пожалуй, можно попробовать вина, которое, как известно, возбуждает, а, выпив, он это вполне ощутил и потянул её в спальню; Глория хохотала, заявила, что ей нужно сделать change в одежде, не совсем одежда, конечно, сейчас она предстанет в dessous troublants, приобрела по случаю, — ты будешь ослеплён, — из комода полетели тряпки, — пока не смотри, я скажу, когда можно, а теперь да, — сверкнула молния, она в розовом зареве раскинулась на подушках нога на ногу, со ступней игриво свисают на ремешках туфли на шпильках: черна я, но красива. Впечатляет, сладенький? Андрей не успел ответить, она буквально подмяла его, усевшись сверху, и тут же из её широко раскрытого рта раздался душераздирающий крик: ху-ма-ма — гум-ма-аа — ма-мм-аа… Крик этот, вобравший набор непонятных слов на чужом диалекте, быть может то, что произносили местные девицы во время обряда primeira mukanda, и что передалось Глории на генетическом уровне, означал, как показалось Соловьеву, нечто большее, чем безудержное выражение восторга и страсти, а был скорее тревожным предупреждением, сигналом бедствия, подаваемым ею с какой-то неясной целью.
***
Была суббота и Глория предложила поехать вечером на пляж, на что Соловьёв без колебаний согласился. Он так давно не плавал в море и пребывал в таком измождении, что прохладные волны и тёплый песок вдруг показались ему воплощением ушедшей мечты о здоровом отдыхе — как раз то, что сейчас нужно, что рекомендовали врачи. Но, заметив, как она примеряет у зеркала купальники один смелее другого, Андрей живо представил сцену на косе — он в компании чёрной красавицы на виду у сотрудников советского посольства, последствия ужасны и неизбежны, а разговор будет коротким, — и в растерянности спросил, — может, выберем какой-нибудь дикий пляж, подальше?
— Боишься, meu amor? — с пониманием спросила она. — По-моему этот в самый раз, не так полнит, взгляни. Поедем на Мусул, закрытая зона.
— А как же твой уголовник из ЦК?
— В другое место. А потом, Бруно без комплексов. Мы, сладенький, всё же, луандийцы. Не забывай.
По пути они завернули в партийную лавку с табличкой «только для своих», Глория вернулась с пакетом продуктов и двумя связками пива, затолкала всё в переносной холодильник на заднем сиденье, села за руль и сказала, что больше остановок в пути не предвидится. В узких голубых джинсах, белой майке, в чёрных очках, за рулем нового сверкавшего автомобиля она смотрелась по-голливудски вызывающе и эффектно.
— Пригнись, Андре, — она схватила его за затылок, — ваши едут.
По встречной полосе промчались две Волги, из которых неслись песни на музыку Пахмутовой и слова Добронравова.
Надо же, — изумился он, — всё понимает!
— Нет, я как партийный работник, многое понимаю, но объясни мне, пожалуйста, почему нельзя? Тем более что ты, если не врёшь, даже не женат. Это же, сладенький, согласись, так естественно.
Город кончился, за окном пробежали зелёные холмы Роза Линды, потом справа открылся океан — дивная, покрытая серебром долина, уходящая в небо. Сказочный вечер, упоительный воздух. Действительно, почему нельзя, если так естественно?
— Видишь ли, meu amor, — он достал сигарету и щёлкнул зажигалкой, — это скорее концептуальный вопрос. Я мог бы произнести банальную фразу о ханжеской советской морали, но ответ лежит, на мой взгляд, намного глубже.
— Интересно.
— Нет, скучно. Дело в том, что основополагающий принцип любого тоталитарного государства заключается в подавлении личности, из чего, собственно, и возникает огромная масса запретов почти во всех сферах человеческой деятельности. Но если журналистика, литература и кино легко поддаются цензуре, тексты могут купироваться или искажаться, то личность сама по себе, подчеркну — мыслящая личность — по-прежнему представляет известную опасность для режима.
— Это я и сама знаю. Тоже настрадалась. Давай про секс.
— Даю. Что касается полового влечения, то оно вообще находится вне контроля партии и правительства, и, следовательно, таит в себе такую же скрытую и неотвратимую угрозу для его устоев. Можно я пиво возьму?
— Валяй. Здорово излагаешь. Как на лекции.
— Тем более за рубежом, где неуправляемый витальный инстинкт способен, как они полагают, привести к измене родине и последующей подрывной деятельности против государства.
— Как это?
— Ну, если ты, допустим, окажешься американской шпионкой.
— Ясно. Только непонятно, как эти витальные инстинкты можно в себе подавить. У меня, например, сколько ни старалась, ничего не получалось.
— Существует много способов, meu amor, среди которых специалисты выделяют углублённое изучение первоисточников, бытовой алкоголизм и тяжёлые мастурбации, либо их гармоничное совмещение.
— Это вот так, что ли? — её шаловливая рука быстро метнулась к нему под рубашку, нашарила пальцами нужное место и приступила, было, к возвратно-поступательным движениям.
— Ну не здесь же, — он испуганно отдернул руку.
— Ещё одна условность, — обиженно сказала она. — Раньше, помню, только в машинах этим и занимались.
Вдали показались жёлтые стены средневекового форта — запасной артиллерийской позиции, дорога пошла вниз, и вскоре, миновав полицейский пикет, они свернули на песчаный берег, где было не так много машин, в основном, дорогие модели, принадлежавшие безропотным рабам своего народа, как называл высшее руководство Движения в своей заключительной поэме Председатель Нето. Рабский досуг состоял из общества светлокожих большей частью девушек, тропической музыки, доносившейся из крупногабаритного магнитофона на террасе бара, стилизованного под лесную кимбу и духа жарившихся на углях кальмаров. Смертельно уставшие от изнурительной партийной работы, функционеры недвижимо раскинулись в шезлонгах у кромки пляжа, иногда кто-то из них делал ленивый жест рукой, сопровождаемый громким криком: давай-давай, и тогда из бара на пляж выбегал официант в белой рубашке с полным подносом выпивки и закусок.
— Намаялись за неделю, бедненькие, — с пониманием сказал Глория, — не будем им мешать. Вон туда пойдём, — она показала на уступы крепости, уходившие мощным основанием в чёрные прибрежные камни.
Андрей раскрыл пляжный зонтик, постелил под ним два широких махровых полотенца и поставил рядом ящик с пивом. Глория разделась, побежала в воду, он бросился вслед, там долго догонял — плавала она здорово, — а когда они поравнялись, то он обнял её за талию, тела их сплелись вместе, с трудом балансируя в прохладных волнах. — Я, сладенький, как-то в воде пыталась попробовать с одним парнем, но ничего не получилось, — посетовала Глория. — Хотя должно быть очень хорошо, и, главное — незаметно для окружающих. Тот островок видишь? Туда и поплывем.
Усевшись на песок, она встряхнула волосы, оглядела дикий кусок земли словно, пытаясь что-то вспомнить, и объявила: — остров первой любви. Здесь много лет назад меня соблазнил один белый мерзавец на мотоцикле. Мотоцикл, правда, остался на берегу.
— Что, серьёзно, так и называется — первой любви?
— Важно, meu amor, как я его называю. Имя присвоено мною и в мою честь, вернее по поводу её безвозвратной утраты в тот романтический до неприличия вечер. Теперь, раз уж здесь оказались, будем всё воспроизводить в точной последовательности. Я это ощущаю почти рефлексивно. Ложись рядом. Риторику опускаем, хотя, помню, что когда доплыли, я уже была слегка на взводе — под водой он, паразит, всё время до меня дотрагивался. Знал, гад, куда лезть. Целовались долго, давай, ты первый.
Изобретательная девушка, — подумал Соловьёв и коснулся губами её щеки.
— Не здесь, глупый. Ниже. И не там, ещё ниже. Да ниже, я говорю.
Он поднял в смятении голову, — нет, meu amor, первый раз целуются, мне кажется, совсем по-другому.
— Это было уже во второй. Начинай. Во-о-о-от так, как сейчас помню. Стягивай купальник медленно. Я ему, дура, даже помогала.
Отдельные комментарии не переставали Андрея шокировать.
— Надеялась, этим всё и обойдется, но потому вижу, не тут-то было. Чувствуешь, как там всё взбухло и натянулось. Ой, хум-мм-ма-а, ма-ам-ма-аа, отвечаю ему, нельзя так, сладенький, ой, гум-мм-ма-аа, говорю, не здесь и не сейчас, давай потом, а он, нет, чтоб встать и уйти, как порядочному, а ка-а-а-к гребешок мой нежненький губамм-мм-ии со всей силы сдавит, небо перед глазами так и запрыгало-о-о-о, и я его за волосы как схвачу, — так не больно, meu amor? — и давай ещё глубже-е-е-е, хум-ма-ма, главное, позвать некого, чтоб оттащили, присосался, кругом вода-а-а и дикая природа-а-а, и он это тоже замечает и наглеет прямо на глазах. Ну, meu amor, начинай наглеть, только постепен-но-оо-о, больно, говорю, хум-мм-аа-аа, перестань, кричу, а самой вовсе не больно, а хорошо-о-о-о-то как, и первый, — про себя размышляю, — раз, так ведь у девушек не бывает, ты как, сладенький, считаешь? Да нет, это я не его, это я тебя спрашиваю, как считаешь, бывает, или не бывает?
— Теряюсь в догадках, — выронил Соловьёв.
— И я, meu amor, терялась, но он-то не терялся, а знал, что делал. Ой, гум-ма-ма-аа, тут я как заору — только не в меня. Снова не понял. Это я ему, чтобы не в меня, а ты можешь, сладенький, я таблетки принимала. Да прямо на песок как из него брызнет. Уф-фф, думаю, пронесло, кажется.
— А дальше что было? — сюжет показался Андрею занимательным.
Глория встала в полный рост, шагнула в волны, несколько раз окунулась по плечи, красный шар солнца осветил золотистые волосы — рассказывала, что их специально подкрашивает и выпрямляет каждый четверг в парикмахерской, — грудь была точно лакированная; вернулась, снова села рядом, взглянула в сомнении на купальник: одевать, не одевать и ответила, — противно стало. Сижу и ощущаю всем телом какую-то незаконченность.
— Постой, это ты с ним тогда ощутила, или сейчас со мной? — не понял Соловьев.
— Что-то я совсем запуталась, meu amor. Провал в гиперсексуальном пространстве.
— Где провал?
— В памяти. Потому что помню, — меня Изабелла учила, — что должен быть оргазм. И он, знаешь ли, уже подходил, оргазм, в смысле, даже уши, сорри, горели, когда этот подлец в песок плюнул.
— А ты его об этом разве не просила?
— Ну не так же быстро.
— Я, вроде, не быстро.
— А он быстро. Всё, довольно, — она взяла в руки купальник. — Вечер воспоминаний считаем закрытым. А то какая-то уже вербальная афазия у меня пошла.
— И всё же? — настаивал Соловьев.
— Пришлось всё сначала, только теперь я его целовала, ложись, шугабэйб, поудобней, вот так, ножки чуть в стороны.
— Что, тоже подруга научила?
— Видела в порножурнале, но в принципе, до всего доходила сама, не отвлекай, meu amor.
***
Солнце клонилось к западу, и последние его лучи словно медлили на прощание, лаская гладь моря. Начавшийся отлив оголил затянутые тиной валуны, грубо втиснутые в фундаменты огневых башен, в баре налаживалась громкая музыка, по берегу разносился женский смех и нахальные, повелительные окрики: давай-давай.
Андрей осушил бутылку пива, кивнул головой в сторону бара и спросил, — все твои знакомые?
— Почти все. Те, кто опасаются появляться со своими любовницами или любовниками в партийном пансионате. Их потом Жорж Трэгедо, хозяин заведения, стучит в контрразведку. На редкость развращённая публика.
— Вроде нас с тобой?
— Вроде, meu amor. Только не забывай, что я свободна.
— А как же этот, в татуировках?
— Вот он-то, как раз женат. И у нас в этом смысле entante cordial. У каждого отдельная личная жизнь то есть.
— И никаких претензий?
— Никаких, сладенький, а с тобой мне хорошо и спокойно. Может останешься?
— На ночь?
— Нет, навсегда. — Она приподнялась на локтях и беспечно взяла сигарету. — А что такого? Замолвлю словечко, устрою тебе контракт в каком-нибудь министерстве. В моём кругу последнее время стало престижно иметь мужа — иностранца.
— Боюсь, что я не совсем тот иностранец, meu amor, — вздохнул Андрей, — и потом, как ты это себе представляешь? У меня даже паспорта нет — он лежит в сейфе отдела кадров.
— Кого в нашей стране удивишь отсутствием документов? Ерунда, я всё устрою. Ты только положись на меня.
— Нет, ты это серьёзно? — Он никак не мог привыкнуть к её оригинальным предложениям.
— Вполне, сладенький. Я поговорю с Таней Сантуш, и тебе спокойно вернут твой паспорт. Ещё и с извинениями.
— А за что, позволь, будут приноситься извинения?
— Найдём за что.
— А вот, кажется, и она сама. Не может без шика.
На пляж в вихрях песка выкатились с сиренами два бронированных джипа, из одного стали выпрыгивать вооружённые охранники в касках, тут же бросившиеся с автоматами наперевес в оцепление, а из другого вывалилась шумная компания, все навеселе, у белого атлета в джинсовых шортах и кожаной майке с золотыми орлами вздрагивал на плече огромный магнитофон: Bahama, Bahama Mama got the biggest house in town Bahama Mama.., другой тащил под мышкой взмахивавшую руками малолетку и орал: давай-давай, третий просто выпал из машины и пополз блевать в воду, а когда на землю спрыгнула рыжеволосая девица в бикини, — смотри на мадам, — Глория схватила его за руку, — то берег внезапно и ярко осветился со стороны океана. Там, поднимая белые буруны, пронеслась пара катеров с прожекторами и пулемётными установками.
— Вот это жизнь! — она горячо прижалась к его щеке и заговорила быстро, — понимаешь, сладенький? Я, конечно, в твоей Москве никогда не была, но, судя по твоим рассказам, там тоже самое, что тот тип сейчас выплёскивает из себя в волны. А у нас, гляди – живём, на всё плюём, как в последний день. Кругом одна пьянь, дрань и срань. Завтра трава не расти. И главное — всё ведь доступно. Как в сказке. Нужны только хорошие связи. Хочешь, я тебя сейчас представлю? Прямо здесь. Хочешь, meu amor?
Сноп света снова прошёлся по крепостной стене, выхватив, три неровные, грубо намалёванные красной краской буквы BFD, Соловьёв безошибочно расшифровал аббревиатуру, как Big Fucking Deal, мадам Сантуш, будто, услышав призывы девушки, остановилась, всматриваясь в шальную игру прожекторов, и наконец, узнав её, крикнула: — Глори, кончай трахаться. Иди к нам и дружка позови. Тут все уже впополам. — Потом повернулась и быстро побежала к бару: — давай-давай.
— Ну, соображай, пока не поздно, — Глория начинала одеваться. — Другого такого случая больше может и не представится.
Быстро осмыслив, как далеко всё это может зайти, если, конечно, вовремя не остановиться, Андрей отрицательно покачал головой, — не сейчас, meu amor. Знаешь, я просто не готов — настолько всё ново и неожиданно, да и что за разговор в такой компании? Только всё испортим.
Она заглянула ему в глаза, — опять испугался, сладенький? Ладно, может ты и прав. Всё равно, собирайся. Отдохнуть здесь уже не дадут, да и поздно.
***
В тот вечер Андрей Соловьёв вернулся в миссию, а ещё через неделю после того, как у него окончательно извлекли осколки, он получил новое назначение на Южный фронт, где был контужен и взят южноафриканскими солдатами в плен в бессознательном состоянии. За то, что он не застрелился, не подорвал себя на гранате, как того требовала секретная инструкция, Соловьёв был изгнан из армии, исключён из комсомола и стал одним из тех, кого так цинично, жестоко и бессовестно предала могучая Советская родина. Много лет спустя, работая лакеем-переводчиком у богатого американца в нефтяной компании, он вспоминал ту последнюю встречу, случай на пляже, и каждый раз глаза его, воспаленные от алкоголя, наполнялись теплом и горечью. Если он принимался во время коктейля рассказывать кому-либо из мальчишек иностранцев эту историю, то его обычно поднимали на смех. Ему не верили.